Почему в лагере для российских военнопленных нет чеченцев и ингушей, но есть узбеки, таджики, тыва и марийцы

Между Россией и Украиной 31 января снова случился крупный обмен пленными — 207 на 207. Наверняка уехал домой кто-то из наших предыдущих собеседников, но их мысли, слова и сомнения остались в Украине. И здесь их — граждан РФ, отправившихся с оружием в руках воевать на чужую землю — старательно пытаются не простить, но понять.

Корреспондент издания «СПЕКТР» провел несколько дней в составе миссии украинских социологов  в украинском лагере для российских военнопленных «Захiд-1». В ходе интервью российским пленным давалась гарантия анонимности, они чаще всего не называли своих имен и мест, откуда они родом. Общались они исключительно добровольно и имели возможность прервать разговор в любой момент.

При относительном обилии в интернете видеозаписей разговоров с российскими пленными, важно понимать, что несвободные люди всегда отдают себе отчет, что эти видео увидят в РФ их семьи, командиры и представители спецслужб. Любые откровения теоретически могут повлиять на их условия жизни в плену, очередность попадания на обмены, на судьбу самого военнопленного после освобождения. Поэтому несвободные люди в небоевой обстановке всегда стараются выдать какую-то относительно приемлемую для всех версию — чтобы «не обидеть хозяев» и не навредить себе после возвращения домой.

Все пленные раз в неделю общаются по телефону с родственниками и хорошо знают, например, о реакции дома на свои видео, записанные сразу после пленения, или на кадры, распространенные разными источниками из лагеря. «К моему отцу ФСБ пришло, а он им говорит, что уже месяц знает про мой плен, видел в ютубе, как я пакеты тут клею… Со всех окрестных деревень тоже люди [к отцу] приезжали, чтобы сказать: „Видели вашего сына, он в плену!“» — пояснил «Спектру» один из военнопленных.

Сфотографировать рабочие помещения военнопленных очень трудно — в бомбоубежище, где они клеят конверты, стоят четыре ряда столов, за ними — плотные ряды «работников». Сделаешь фото общего плана — все равно будет видно чье-то лицо, это нежелательно. Цех, где собирают мебель, побольше, он напоминает копошащийся муравейник. Все в лагере стремятся работать и любой ценой убивают время — сроков заключения у них нет, вообще никаких понятных сроков нет. Украинские офицеры из числа охраны предпочитают уверенно говорить только о большом обмене «всех на всех» после окончания войны. А когда закончится эта война?

По каким критериям российская сторона меняет своих, тут не знает никто. Ясно, что торгуются за летчиков, кадровых офицеров, редких специалистов, но знают об этом военнопленные только по слухам — в лагере в основном содержатся пехотинцы, которые условно себя разделяют на «контрактников», «добровольцев», «мобилизованных» и самую многочисленную страту: бывших заключенных.

Несмотря на относительно нормальные условия и легкий режим с трехразовым питанием, время в плену тянется очень монотонно и безнадежно долго. О своем обмене мечтает каждый пленный, и все прекрасно знают, что провести в плену можно годы.

В этих условиях уйти с монотонной работы и поговорить по душам без видеозаписи и фиксации фамилии с «какими-то учеными» для многих было находкой. За эти дни был один пленный, который с порога отказался говорить, был один, который поговорил в первый день с одним социологом, а на второй пришел на разговор с другим и провел час в беседах о жизни, пока собеседник вдруг не понял, что вчера на вечернем разборе уже слышал от коллеги историю о дальневосточном парне. Среди пленных также оказался один, который, к нашей неожиданности, очень просил обнародовать его личную историю — с подробной биографией и даже указанием фамилии. Таким образом он хотел напомнить о себе на родине, которая уже почти полтора года игнорировала пленного из Дагестана при всех обменах…

История одного охранника

— Нурмагомед я, для вас можно просто Нурик! — сообщает высокий улыбчивый мужчина с огромными, сильными ладонями. Нурмагомед Нурмагомедов только что встретил в плену свой второй подряд день рождения — 54-й. Этот крепкий мужчина имеет удивительную специальность: в 1989 году он закончил педагогическое училище в Буйнакске как «учитель младших классов», и работал в школе до 1997 года. Потом пошел в транспортную полицию, сержантом и дорос до целого майора. Двигаться по карьерной лестнице очень помогало хобби — всю жизнь Нурмагомед тренировал и играл за волейбольные команды.

Организация у нашего собеседника была авторитетная — Северо-Кавказское федеральное управление полиции на железнодорожном транспорте. Скромный офицер со своим волейбольным послужным списком был всегда на виду у руководства. С другой стороны, офицер полиции, прослужив с 1998 по 2022 гг., повидал все, происходящее в регионе: были и режимы КТО, и дежурства в бронежилете с оружием.

Нурмагомед вышел на пенсию в январе 2022 года. Квартиру, положенную по закону за многолетнюю службу в полиции, он так и не получил, жил с тремя детьми в чужом доме, старшие сыновья уже взрослые, студенты — 19 и 20 лет. «У вас интернет есть?» — вдруг спрашивает Нурмагомед. Интернета у военнопленных быть не может, а тут такая оказия — можно показать и заодно снова самому увидеть фото старшего сына, мастера спорта по кикбоксингу, чемпиона России среди юношей.

Третьему сыну Нурмагомеда всего 6 лет: одной пенсией с ним никак не прокормиться, и Магомедов поехал в Москву, на курсы ЧОП. После обучения он успел пару месяцев поохранять в Москве какую-то нефтебазу, как вдруг получил заманчивое предложение: «поехать на пару месяцев в ДНР, поохранять школу за 150−170 тысяч рублей в месяц». ЧОПовцы охотно подписали свои контракты и поехали в Харьковскую область, в школу. Они поспели туда накануне самой большой российской катастрофы этой войны — мгновенного обрушения всего Харьковского фронта после 11 сентября.

Нурмагомедов и его соратник, тоже дагестанец, с которым они познакомились в дороге, оказались в селе Грушевка — под Купянском, в Харьковской области, в самом конце августа 2022 года, когда до стремительного наступления ВСУ оставалось меньше двух недель. Местная школа проработала 7−8 дней и закрылась из-за близкой канонады. А потом в Грушевке вдруг оказались украинские танки.

— Заехало ЗСУ в Грушевку к нам — не помню, числа 11 или 13-го, — вспоминает Нурмагомед. — Я всё! Я, извиняюсь, гражданин Российской Федерации, забирайте! Кому жаловаться, что делать?

Жили они с товарищем эти неполные две недели в школе, питались всухомятку в магазине напротив, слушались местную директрису и экипированы были на обычный ЧОПовский манер: черная футболка, черные брюки, травматический пистолет на поясе. С юридической точки зрения для государства Украина и любого ее жителя они однозначно преступники: насколько легально пересекли границу? Что делали рядом с украинскими детьми в украинской школе, переделанной под российские программы и учебники? Корреспонденту «Спектра» недавно удалось пообщаться с учительницей из села Григорьевка возле Мариуполя, которая рассказывала, насколько шокирующее впечатление на местных произвели чужие школьные охранники в черном — сначала из «ЛНР», затем «люди в черном» из России. Появление в коридорах школы мужчин с кобурой сразу же положило конец любым громким разговорам на украинском языке: что в классах, что на переменах.

Как воспринимали дагестанцев в Грушевке? Сам Нурмагомед этого до конца не понял. Он просто открывал и закрывал ворота за школьным автобусом и пропускал в здание родителей, сопровождавших первоклашек. «Они здоровались!» — вот и все, что может рассказать о своих контактах с местными бывший охранник.

Военнопленный ли он? Возможно, на этот вопрос нет ответа и у чиновников в РФ, которые с сентября 2022 года ни разу не ставили гражданских дагестанцев в списки на обмен. Нурмагомед сидит в лагере и никаких признаков приближающегося освобождения не ощущает. Решение о поездке в Украину он как мужчина принял сам, жене успел рассказать о выгодном контракте уже из Грушевки, а потом звонил ей уже из плена. Дагестанец рассказывает, что его жена как раз сейчас, в начале зимы, занимается обычным сезонным делом — поехала в горы «сушить мясо», делать знаменитый дагестанский деликатес.

Каждую неделю он беседует с женой по пять минут. Она выживает с помощью друзей и родни, кормит трех сыновей, студентов и младшенького, делает все, что должна делать женщина в Дагестане, и все время спрашивает своего мужа: а что он делает в Украине? Ответить на этот простой женский вопрос глава семьи не может, что его очень угнетает.

Тем не менее, Нурмагомед Нурмагомедов не чувствует за собой никакой вины за неделю работы в украинской школе, в неизученном им толком селе Грушевка. Он долго думал перед тем, как попросить нас написать, напомнить о нем, сомневался, колебался, а потом, уходя, вдруг автоматически протянул мне руку для рукопожатия. Никому из реально воевавших военнопленных даже не пришло в голову, что украинец может пожать им руку — при всех.

Они, конечно, очень хотят вернуться домой.

В лагерь требуются переводчики

То, что этих пленных с Северного Кавказа так долго не меняли — это такой тихий внутрироссийский скандал. В лагере нет, например, чеченцев и ингушей. «Спектр» уже публиковал расследование о судьбе тел российских солдат в Украине и подготовке их к обменам.

Тогда наш источник, занимавшийся обменами тел, говорил, что на поле боя существуют обмены между командирами противостоящих частей только в одном случае — если плененные или погибшие бойцы выходцы из республик Северного Кавказа. Во всех остальных случаях украинцам предлагалось вести переговоры «с начальством», то есть в общем длительном межгосударственном диалоге.

Практика обменов показывает, что обычно солдаты из республик Северного Кавказа имеют негласную дополнительную защиту, их чаще всего меняют быстрее.

Но при этом в лагере «Захід-1», в момент нашего присутствия, было два дагестанца из числа охранников школ в Харьковской области. Они — не солдаты армии РФ и находятся в лагере уже год и три месяца.

Наличие людей разных национальностей в украинском плену понемногу становится нормой. ВСУ уже в 2024 году сообщало о взятии в Донецкой области под Марьинкой в плен чернокожего бойца российской армии из Сомали. О 200 завербованных на войну и 14 погибших граждан своей страны в рядах армии РФ заявляет и министр иностранных дел Непала.

Набором контрактников-иностранцев в России с сентября 2023 года занимаются системно и организованно, перекраивая под нужды армии национальное законодательство. Соответственно и в украинских лагерях для военнопленных скоро появятся новые сотрудники — переводчики.

В «Захiд-1» мы не видели людей с нероссийским гражданством. Зато говорили с военнослужащим-мусульманином, восемь лет назад переехавшим в РФ из Узбекистана, с бойцом-добровольцем родом из Таджикистана, с буддистом из республики Тыва, с мобилизованным марийцем, а также с завербованными в колониях заключенными — представителями малых народов российского Севера.

«Хозяйство делать буду»

Это были очень разные истории: гражданин Узбекистана получал российское гражданство и, по его словам, «подписал не тот документ». Он еще плохо говорит по-русски, но ценит свою новую родину и вполне ей соответствует — ну, подписал контракт и подписал, поехал дальше учиться на полигон, на артиллериста. Что тут поделаешь?

После «учебки» в зоне боевых действий он почему-то попал в пехотный батальон и сразу пошел старшим группы на штурм, в хорошо понятных мне (а не ему) местах под Донецком. Штурм в его жизни был всего один — с тяжелым ранением и пленом.

История бывшего гражданина Узбекистана нетипична. Обычно пленные проводят в районе фронта от 3 до 12 дней (последний случай нетипичный: во время интенсивных боев не было возможности для эвакуации), затем около месяца — в ближайшем к фронту тыловом СИЗО, а далее следует этап в лагерь. В лагере для военнопленных, в максимально далеком от обстрелов месте во Львовской области, россияне оказываются примерно к концу пятой недели после пленения.

Наш узбек в своем первом бою получил тяжелое ранение и его путь в лагерь был короче — он шел через госпиталь.

— Если, дай Бог, конечно, мое государство про меня не забыло, приеду — хозяйством буду заниматься. Ну, как бы мне некуда уже работать, конечно. Хозяйство делать буду, участок есть, дом буду строить, — так описывает свое будущее после обмена пленный.

Он вообще не воспринимает Узбекистан как родину: рос без отца, с детства работал и уехал в 17 лет. Он довольно плохо говорит по-русски, но твердо называет РФ «своим государством», которое его должно обменять и дать деньги на первое время — на покупку бычков. Он не сможет работать на других после своего ранения, планирует разводить скот.

— Ну, как «не успешный»? Я — успешный не богатством, но у меня есть семья, жена, дети, я остался живым, мать и отец живы, сестра жива, — так наш собеседник оценивал свою жизнь.

При этом он ничего не знал про Украину раньше, никогда в ней прежде не бывал и даже не успел ничего изучить за те считанные сутки, что провел на войне. Он совсем не рефлексирует по этому поводу, хотя из его группы 11 человек погибло, а 7 попало в плен. Сам он, по его словам, очень рационально попросил жену поговорить с семьями убитых российских земляков — «чтобы не ходили по гадалкам». Он ошибся, подписал контракт не читая, но при этом видно, что он гордится, что пригодился большой и богатой стране, что его жена слова против решения мужчины не сказала, что все почти закончилось…

Жалуется только, что намаз не получается полноценно совершать — одной оставшейся рукой трудно делать омовение, и одна нога до сих пор не сгибается.

Север и юг

Таджик, с которым мы общались, учился в университете. Он очень чисто говорил по-русски и имел даже свою концепцию российско-украинской войны — то есть довольно путаную версию «гражданской войны», в которой ему, таджику, места нет. Что не помешало ему пойти на эту войну добровольцем — он был очень болен и не подлежал по здоровью призыву в российскую армию. Его война — от записи в какое-то добровольческое подразделение в Белгороде до попадания в плен — тоже заняла считанные дни.

Парень с русского севера, с азиатским лицом и полным незнанием родного языка, твердо считал себя русским: «Зачем наш язык нужен, он старый, бабушка еще говорит, родители мои уже плохо, а я — русский!». Ему вообще было неинтересно говорить про Украину и войну: про первую он ничего не знал, про вторую не думал, и со своего маленького полуострова никогда никуда не выезжал. В России он сидел в колонии (уже не в первый раз) и всегда сидел недалеко от дома. Волну вербовщиков ЧВК «Вагнер» он пропустил (находился в СИЗО, пока шло очередное следствие), но потом другие вербовщики — уже от Министерства обороны — предложили ему все тот же стандартный «чистый лист»: освобождение после 6 месяцев на войне, снятие всех судимостей, льготы при поступлении для детей, деньги — о чем тут еще можно было думать? Большое, безальтернативное окно возможностей.

Этот локальный вывод — самый тяжелый и важный для украинцев. Все эти военнопленные — как этнические русские, так и те, кого принято отмечать общим словом «россияне», — мусульмане, буддисты, православные, перекованные за столетия из язычников, — все жили разной жизнью в тысячах километрах друг от друга, молились в разных церквях, мечетях, храмах, но при этом в своем мировоззрении вполне единообразны. Они ничего не знают о ценности, в первую очередь, собственной жизни, они никогда «не интересовались политикой», и им, чаще всего, все равно против кого идти воевать. Ну, раз уж родина послала.

Ошибка «Большого»

И еще меня поразил рассказ одного российского заключенного. Немолодой, потертый жизнью мужик сидел не в первый раз, за «убийство по пьяни» — вроде тут все стандартно. Затем стандартная вербовка в «Шторм-Z» (российская армия использует отряды «Шторм Z», воюющие на самых сложных участках фронта в Украине, как штрафные батальоны для провинившихся солдат, говорилось в расследовании Reuters) для «работы в тылу», как им сказали. Бывшие заключенные немного побегали на полигоне, поучились собирать и разбирать автомат, стрелять примерно в нужном направлении и отправились в Луганскую область Украины, где пару месяцев копали окопы. До этого времени собеседника все устраивало — лопата кидает землю, работа физическая, тяжелая, но срок шестимесячного контракта-то капает…

А потом их вывезли в такую же лесопосадку с окопами по пояс, и это была уже вроде как передовая. Офицеров или прапорщиков, или хотя бы сержантов вокруг не было вовсе. Бывших заключенных разбили на мелкие группы и отправили в безымянную посадку, в эти окопчики, между другими, более опытными, группами — слева и справа были какие-то мобилизованные и контрактники, которые с зеками особо брататься не хотели. Вокруг периодически что-то взрывалось, связи и команд не было, группа слева из четырех человек ушла, группа справа вроде тоже. Новоиспеченные бойцы в свой первый день в бою ходить-смотреть боялись, поскольку были предупреждены, что вокруг все заминировано.

Они сидели в окопчиках своих и ждали — благо еда и вода еще были. И их осталось всего двое: наш собеседник-убийца и его товарищ, которого он называл кличкой «Большой». Ждали они недолго. Вскоре в посадке появились бойцы с опознавательными отметками из синей изоленты — «получается, украинцы». И тут «Большой» почему-то попробовал стрелять, выпустил полрожка, и его автомат заклинило. В окоп «Большого» тут же прилетели три гранаты, а его товарищу досталась всего одна: он «заслонился» от нее, лежа прижал ногами, деревянным патронным ящиком, гранату к земляной стенке. Ноги бойцу посекло как осколками гранаты, так и деревянными щепками.

Потом, по словам пленного, с ним поговорили (на расстоянии), разрешили выйти из окопа и сообщили, что товарищ его мертв. Больше всего нашего собеседника удивило, что «Большой» начал стрелять. Он даже не понял: как же так вышло?

Это главный вопрос для всех. Он не может понять, почему такой понятный мужик рядом вдруг решил нажать на курок. А я не понимаю: почему этот побитый алкоголем и жизнью, судимый за убийство человек, даже не подумал стрелять сам?

Автор: Дмитрий Дурнев

Источник: СПЕКТР

Tweet